Два журналиста. Ровесники – в возрасте, когда Пушкина убили. Оба злые.

Но на этом сходство, похоже, заканчивается.

Он – с лицом библейского пророка. Она – с лицом надзирательницы Освенцима.

Она работает в престижной газете. Он сидит в тюрьме.

Она ненавидит евреев и либералов. Он ненавидит подлость.

Ее поддерживает множество людей: дикий выплеск про абажуры добавил ей сотни друзей в Фейсбуке, и письма поддержки все идут... Его не поддерживает практически никто – страшно, да и повод есть: если воспринимать его слова буквально, это ужасные слова.

Но довольно о них – поговорим о нас. О том, как мы, как наш средний человек относится к ней и к нему. Обычный человек, без особых политических пристрастий. Не злодей. Не дурак. Обычный образованный человек. Способный решать непростые профессиональные задачи. И – непростые задачи жизненные.

Вообще-то, об этом вы больше узнаете даже не из самой статьи, а из комментариев. Но, предваряя эти комментарии, я просто хочу поделиться с вами своими наблюдениями.

Страшную правду Стомахина наш обычный человек отвергает с ужасом. Ни слушать, ни понимать смысла стомахинских слов он не хочет и не может. Про огромную жертвенную, героическую любовь Стомахина к России, про клокочущую стомахинскую совесть ему говорить бесполезно – глух. И достучаться до него невозможно.

А вот к ненависти Скойбеды он относится куда как терпимее. Ну, скажет, что, дескать, нехорошо так говорить – про абажуры... Но, в остальном все в ажуре. Она же извинилась. Скойбеде наш обычный человек сочувствует. Она своя.

Почему так? Объяснить несложно: огромное унижение от всей нашей жизни не может не вызывать ненависти к тем, кого назначают ответственным за это унижение и, тем более, к тем, кто это унижение усиливает, чистит язву, поливает ее йодом...

Но здесь гораздо важнее понять, не почему так случилось, а чем случившееся чревато. А чревато оно огромной бедой. Мы как обшество утратили способность различать добро и зло. Не полностью, конечно, утратили, но в очень значительной мере утратили. У нас ослабло духовное зрение. А не умея отличать одно от другого, мы обречены упасть в яму, которая глубже той, из которой мы пытаемся выбраться.

Впрочем, зачем я говорю про «утратили», «ослабло»? А разве раньше это зрение у нас было острым? Было оно у нас острым в афганскую войну? В чехословацкие события? Еще раньше – в сталинские времена? Вот в том-то все и дело... И в яму, в которой мы барахтаемся сегодня, мы попали не случайно: куда еще могут прийти слепой со слепым поводырем?

Так что опыт у нас есть. Только он нас ничему не научил. Мы все так же слепы. И все так же не желаем замечать своей слепоты...