Днесь откажусь от бича Ювеналова,
весь размягчусь, как моллюск,
в кроткого малого, тихого малого
преображусь и взмолюсь:

наши церковники, наши полковники,
благостный правящий класс,
наши сановники, наши садовники,
мудро растящие нас!

Вечно топчите наш край отмудоханный,
но прикажите одно:
волю вернуть Самуцевич с Алехиной
и отпустить Толокно.

Я не поклонник восставшей пусятины,
их групповой ектеньи,
панкам я тоже не друг,
да простят они скучные вкусы мои, —

но отчего не простить неразумие,
не извинить шутовство?
(Я выражаюсь как можно беззубее,
чтобы не злить никого).

Что же посадками вновь увлекаться нам,
с завистью глядя назад?
Вон донеслось, что за мелочи карцером
им беспрестанно грозят;

будто любые огрехи караются
и разыгрался отит,
будто детей отобрать собираются
(могут! — а кто ж запретит?).

Все это выглядит несколько пыточно
(Боже, прости дурака!),
как-то чрезмерно и как-то избыточно,
как-то жестоко слегка.

Все остальное у нас замечательно,
но — исцелися, врачу!
(Чувства чувствительно-чуткого Чаплина
я оскорбить не хочу).

Да, поглумились, нарушили правила,
больше не будут авось,
но называть их «насмешкою дьявола» —
это уж как-то того-с.

Мщение девушкам — дело последнее;
звери ли вы, господа?
Можно б хоть раз проявить милосердие.
Я уж не помню, когда...

Нет, не хочу ни клеймить, ни грозиться я.
Родина, тихий мой свет,
исстари правит тобой инквизиция,
веруешь ты или нет.

Ты остаешься клейменой и битою,
с распотрошенным нутром,
и под Иосифом, и под Никитою,
и под великим Петром.

Как в тебе мало приязни и здравия,
как ты пуста и черна,
если, решив возрождать православие,
с пыток опять начала!

Ждали чудесного — накося, выкуси.
Всех нас видали в гробу.
Снова ликуют поклонники дикости,
рабства, запрета, табу!

Смотрят святители наши великие,
как мы живем не по лжи:
Путин заделался частью религии —
слова о нем не скажи.

Нет, не сказать, чтоб миазмами гнилости
все пропиталось до дна.
Кто-то, естественно, просит о милости,
не Мониава одна!

«Горечью сердце мое разрывается,
— молвил об этом Кирилл. —
Не милосердием то называется!» —
с пафосом он говорил.

Что это, братцы, ужели примнилось мне?
Что ж это он — и о чем?
Где вы видали, чтоб просьбой о милости
пастырь бывал огорчен?

Это ж не зрелище лжи или зависти,
рейдерских краж и атак;
не за убийц попросили, казалось бы, —
что ж разрываться-то так?

Кто бы сказал преподобному Сергию
или тебе, Серафим,
что для России призыв к милосердию
с верою несовместим...

Как мы скатились до злобы горилловой,
до скорпионьей, верней?
Дела мне нет до квартиры Кирилловой
и до прописанных в ней,

мне отвратительны сплетни греховные —
знайте, что я не таков! —
знать я не знаю про деньги церковные,
те, что брались у братков —

но иногда моего современника
мучит вопрос неспроста:
церковь ли мы Каиафы-священника —
или мы церковь Христа?

Нет! Умолкаю. Беды бы не вытворить.
Помню задачу мою:
это у нас не памфлет, а молитва ведь.
Я не сужу, а молю.

Делайте после любые оргвыводы,
не опасаясь молвы, —
вы же не Каины, вы же не Ироды,
не атеисты же вы!

В эти унылые дни предвесенние
кажется — мир обречен.
Я не об истине — о милосердии.
Больше уже ни о чем.