Эта история, приключившаяся со мной вчера, правдоподобная во всех смыслах, и сопряженные с ней обстоятельства таковы, что ни один здравомыслящий человек не поставит её под сомнение.
Вчера в метро все было как обычно, не особо людно, и даже свободно. Необычной была висящая в воздухе напряженная тишина, вязкая, густая. Казалось, страх был осязаем. Его можно было даже пощупать руками.
На Сенной площади вошли, расталкивая пассажиров, и выбирая себе жертву, трое, жители окраин, дети сортирной пропаганды. Подошли, почему-то ко мне.
- Ну, че, чурка. Приехали? – спросил один, невысокого роста, но, по всей видимости, лидер этой шоблы.
- Вы это мне? - спросил я, и даже несколько раз обернулся, не стоят ли рядом со мной лица кавказской национальности.
- Кому же еще?
- С чего вы решили, что я нерусский. - Я снял шапку и продемонстрировал окружающим копну светлых волос.
- Ну и что? Чурки тоже бывают белыми, - с сомнением сказал второй.
- Я родился в Ленинграде, и родители мои – ленинградцы, и бабушка моя умерла здесь в блокаду. А если вам не нравятся несколько высоковатые скулы моего лица и глубоко посаженные глаза, то это такой тип – финно-угорский.
- Значит еврей, - резюмировал коротышка.
- Почему еврей? - улыбнулся я.
- Дохуя умный потому что.
- Понятно.
- Ладно, братан, - сказал самый миролюбивый из них. – Проехали, обознались.
Они было отвернулись от меня, но теперь уже завелся я. Колесо фортуны, как говорится, в дамских романах, повернулось и закрутилось уже в обратную сторону.
- Что, значит, проехали? Делать вам, долбоебы, больше нечего? И вообще, с хуя ли я должен перед вами, уроды, шапку снимать?
- Чего? – повернулся один и потянул руку к вороту моей куртки.
Я ударил его снизу в бороду, и по тому, как он падал, заключил, что минуту, как минимум, можно будет на его счет не беспокоиться.
Пассажиры начали визжать.
Миролюбивый попытался ударить меня ногой, я сделал ему подсечку и он упал, крепко ударившись головой о боковой поручень.
Коротышка ломанулся головой прямо мне в живот.
Пришлось снова бить снизу. Два или три удара, и он лег рядом сотоварищи.
Миролюбивый встал. Я снес его пушечным длинным боковым сверху.
Первый все еще валялся без движения, и я занялся коротышкой.
- Ах, ты, сука, - сказал я. – Я тебя научу толерантности. – Я приподнял его за ворот, и стал бить так, чтобы голова отскакивала от пола, как пневматическая груша от деревянной платформы. Секунд через десять лицо его посинело, две огромные гематомы расползлись вправо и влево от носа. Кровь хлестала из ноздрей бурным потоком.
Я подошел к первому, который начал приходить в себя. Суставы моих пальцев были выбиты, и начинали болеть, поэтому я принялся бить его ногой по голове, как футболист по мячику.
- Вот тебе, гандон, демократия. Вот тебе, тварь, народовластие.
После двадцать пятого удара глаз выпал из глазницы и повис на какой-то сопле.
- Что же вы делаете? – закричала какая-то женщина.
- Успокойтесь, это футбольные фанаты, - ответил я. – Они не имеют права существовать. Их ничем уже не исправишь.
Я запрыгал на грудной клетке миролюбивого. Скоро горлом у него пошла кровь. В конце вагона я увидел таджикского дворника с ломом для очистки льда. Я так и не понял, что он делает в вагоне метро с ломом, но его лом оказался очень кстати для моего рассказа. Я подошел к нему.
- Друг, не одолжишь инструмент? Для правого дела?
Он дал мне лом, и я стал долбить ломом головы поверженных врагов. Круша зубы и кости, я методично и последовательно, доносил до них идеи либерализма и толерантности. Из кармана куртки коротышки вывалился складной нож. Я подобрал его. Раскрыл. Опустился на колено и сильным ударом сверху вспорол ему брюхо: от диафрагмы до пупка. Засунул руку в теплые еще внутренности, нащупал сердце, вырвал его и, издав утробный крик победившего свободомыслия, сунул себе в рот. Тот, кто ел когда-нибудь человечину, никогда не забудет вкус такого мяса: сладко-кислый, как севрюжина, выдержанная в брусничном рассоле.