Александр Кукис: Григорий Яковлевич, были ли во время войны какие-то надежды на то, что вот мы победим – в стране произойдут какие-то перемены?
Григорий Бакланов: Вот сейчас, через почти 50 лет, говорить и восстановить совершенно точно, что думали и что не думали – это довольно трудно. Во-первых, я на войну пошёл, мне не было полных 18 лет. Но вот однажды, когда я, скажем, человек городской и жизни в деревне практически не знал, и мы однажды попали… практически это было окружение, и была ночь, когда мало надежд было на то, что выйдем, вырвемся, и вот был очень откровенный разговор с солдатами. А среди них были колхозники. И вот впервые я тогда услышал, что такое колхоз. Я его знал официально. А тут впервые услышал об этом рабстве, о том, как люди говорили об этом. Потом я уже после войны, кстати, больше всего корреспондентом ездил в колхозы, чтобы на месте, наконец, посмотреть: что это такое было.
Но на войне мы впервые почувствовали себя свободными. У меня не посадили родителей до войны, потому что они умерли рано. Так, что на себе непосредственно вот этого ужаса 37 года я не испытал. У меня он отголосками остался так. Кругом сажали людей. Я видел детей этих, семьи, но сам через это не прошёл. Всё то, что было, оно же всё на нас откладывалось. И, в то же время, мы были воспитаны так, что если бы кому-то сказали на фронте: «Отдай жизнь за Сталина!» - сказали бы: «Ну, господи!» Очень легко же молодёжь воспитать: Гитлер за восемь лет это успел сделать, всего за восемь лет! За восемь лет воспитал молодёжь, и это была сильно убеждённая молодежь… Так что, ничего трудного нет - воспитать молодёжь в таком или в другом духе. Но на фронте, вот я помню себя, я ясно почувствовал, что… у Тургенева есть такие слова: «родина обойдётся без нас, но мы без неё не обойдёмся». А я почувствовал на фронте другое: что родина без нас не обойдётся; кроме нас, её защитить некому. Это не буквально в слова эти сложилось, но это было чувство, это осознание.
И это сделало духовно свободным человека. Может быть, впервые там народ разогнулся душой. И, конечно, мы возвращались… ну, и мы ещё молоды были. Может быть, мы не думали, какое государственное устройство должно быть. Во что-то не облекали конкретное, но что так, как до войны, не будет – мы были убеждены, потому что мы возвращались свободные духом.
Мне один писатель известный у нас, который не был на фронте, рассказывал, как он ехал в поезде, и с ним ехали два фронтовика ехало, и как они вольно разговаривали. А он про себя подумал: «Они недолго проживут. Их посадят!» Он человек осторожного ума. Очень может быть, их и посадили.
Вот и мы. И это сразу было почувствовано, кстати, здесь. Сразу завертелась эта машина сталинская, та же, которая довела народ до 41 года, до грани катастрофы. Эта же машина сейчас же завертелась после войны - сразу начались процессы, началось разъединение людей, натравливание людей одних на других. Пошла борьба с низкопоклонством перед Западом, безродными космополитами. Я уже не помню всех этих кампаний. Лысенковская кампания прошла, кампания против кибернетиков, т.е. кампании за то, чтобы наша страна оставалась жить в изоляции, отставала бы от других стран, жила бы рабским трудом лагерей и колхозов. Самые светлые умы, вспомните, Королёв, Туполев – кто только не сидел в лагерях! Страна, которая изничтожала свой гений, изгоняла и изничтожала или заставляла молчать. Т.е. мы неминуемо шли к тому, к чему мы и пришли.
Вот давайте возьмём простую вещь. Вернулись с войны люди. Вот я тоже вернулся инвалидом 3 группы. И каждые полгода ходил на переосвидетельствование. Была пенсия 270 рублей, а стипендия 225 в институте была, так что это деньги были. Каждые полгода приходил. Ну, у меня ранение, так сказать, меньше, чем вот люди без руки приходили. 3 группа тоже! И каждые полгода на переосвидетельствование. И встречаемся мы там на комиссии, и они говорят: «Ну, что у тебя отрастает рука помаленьку?» «Да, вроде». – говорит. И люди боятся, что снимут, а для многих это просто были необходимые деньги. Я через полтора года перестал ходить. Стыдно стало. У меня - два пальца и кисть вот, а тут у человека руки нет.
Отобрали “орденские” деньги, перестали платить – это всё при Сталине было! Унижение ветеранов началось сразу же после войны. Память забывчива, тело заплывчиво – так говорят.
А вот сейчас ветераны - уже старые люди. И осталось что же в памяти? Осталось: была Великая Победа, мы вернулись – молодые, с орденами. Это осталось, так? А что сейчас? А сейчас они видят: нет ясной цели. Она ведь была раньше, неправдивая, но была, и ведь люди-то в неё верили, что вот уже на горизонте - сияющая вершина коммунизма. Была сплачивающая идея. Она сейчас исчезла, и всем кажется: «А вот ведь было!» А ведь то-то было, а этого не было, а ведь такого позора не было, кажется. Разве не позор был, когда мы с Финляндией войну практически проиграли? Разве это не позор был? А лагеря наши не позор? Ну, каждому казалось, меня там нет, ведь «не берут», значит, тот, кто там – тот виноват.
И сегодня ветераны – старые люди, которые провоевав войну, увидев Родину свою в славе и в величии, которое, собственно они и завоевали – сегодня видят совершенно другое положение и уже не доживут, как и я не доживу до того, когда опять Родина будет в славе. А я убеждён, что она опять будет могучей, сильной, единой – у нас всё для этого есть!
Выдержка из программы Радио России «Моя война и наша Победа»