В споре между А. Скобовым и Н. Руденским: как оценивать высказывания Б. Стомахина, осужденного за свои статьи на длительный срок (оба считают его незаконно осужденным, но диаметрально противоположно оценивают сами высказывания: первый оправдывает, второй осуждает), я обратил внимание на одну знаковую, звучащую параллель. Своеобразный исторический контрапункт.
Она (параллель) или он (контрапункт) касается нескольких, точнее даже двух, наиболее спорных высказываний Стомахина, которые я приведу, цитируя статьи оппонентов:
эта страна должна быть уничтожена, ликвидирована, аннигилирована любым путем — лучше всего бы ядерными бомбами — стерта с карты мира, чтобы самое имя ее забылось навеки!..
И вторая цитата, повторяющая и развивающая первую:
ВСЯ эта страна, тотально, со всем, ЧТО в ней есть, — должна быть уничтожена, стерта с лица земли, проклята и забыта навеки. За все прежние и нынешние кровавые убийства, за миллионы и миллионы казненных, замученных, убитых, заморенных голодом, и за украинский Голодомор, и за чеченской геноцид, и за нынешний полицейский террор путинщины, за девочек-певиц из «PR», и за аресты по «делу 6 мая», за все, за все это — Россия должна быть просто уничтожена тотально, с воздуха, до состояния выжженной пустыни!..
Обе цитаты напомнили мне известное высказывание героя романа Солженицына «В круге первом». Процитирую разговор дворника Спиридона с протагонистом автора Глебом Нержиным:
— Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильен людей, но с вами — Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? — Спиридон напрягся, подпирая крутыми плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю Москву. — Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу — не осталось! я бы сказал, — он вывернул голову к самолету:
— А ну! ну! кидай! рушь!!
Лицо Спиридона было перекажено усталостью и мукой. На красноватые нижние веки из невидящих глаз наплыло по слезе.
Однако эту матрешку можно разбирать и дальше: негодование по поводу родины и ее преступлений, приводящее к желанию ее гибели прозвучало, конечно, раньше антисоветчика-Солженицына (хоть дворник Спиридон неслучайно, конечно, не интеллектуал из пятой колонны, а очередная перверсия народной мудрости типа Платона Каратаева). Конечно, Солженицын, а вслед за ним и Стомахин, цитируют одного из первых политэмигрантов-невозвращенцев (если не считать, естественно, князя Курбского) Владимира Печерина, бежавшего, как мы помним, из самого что ни есть «золотого века русской поэзии», из пушкинской России 1836 года и написавшего знаменитое четверостишие:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтожения!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирную десницу возрождения!
Конечно, ключевое слово здесь «сладостно»: сладостно желает разрушения отчизны Печерин; с горькой сладостностью и акцентированной эмоциональностью призывает атомную бомбу на свою и соседские головы дворник Спиридон, страстно (как и автор) ненавидящий советский режим; сладостно повторяет, лишь немного дополняя и варьируя тему, Стомахин, соединяя в своей инвективе Сталина и Путина, Чечню и Украину.
К спору Скобова и Руденского я бы добавил именно эту «сладостность» или, иначе говоря, упоение риторикой, цветастую риторичность. Ведь никто из этих ненавистников России не стал ни террористом, ни бомбометателем, ни убийцей. Напротив, Печерин закончил свою богатую на трансформации жизнь капелланом при католическом госпитале в Дублине, помогая чем только можно больным и умирающим. И, как никто, умел бороться со страхом смерти.
Дворник Спиридон уходит из кадра, заложив (руками с многолетней, неотмываемой грязью) томик Есенина письмом дочки, и уходит не немцам продавать секреты отечественных заводов и шарашек вроде Марфино и не к Трумэну вызывать атомный огонь на себя и совок, а в свою комнату. Читать стихи.
На полях оставлю множество малых крылатых параллелей типа романа «Спиридион» (без сомнения, известного Солженицыну), с которым в последние годы жизни Владимир Печерин буквальное не расставался.
Борис Стомахин, дважды осужденный за одно и то же, «за разжигание национальной вражды к русским и призывы к экстремистским действиям», отбывает свой второй срок.
А ведь контрапунктом является, конечно, не ненависть к отчизне; в ней, признаемся себе, ничего необычного нет: не любить (как и любить) себя, каков есть, и страну — укрупненного, обобщенного себя — что может быть более естественно для неспокойного и неформатного русского?
Хотя громы и молнии, месть богов и природы (случая) на свою дурацкую непутевую родину призывали греки и римляне, немцы и евреи, французы и испанцы. Экстраординарна здесь резкая, колющая, сводящая с ума боль за родину, которая и вызвала столь яростные и сладостные в своем символизме риторические обороты.
Перед нами люди поэтического, риторического склада, люди слова и бессилия, яростной мысли и не менее горячей, только из микроволновки, мечты — искренние до дрожи и неумения ждать, ждать, ждать: когда отчизна от пакостей и преступлений, глупостей и мракобесия, злобной зависти и неумения жить обратится к норме. Станет, страшно сказать, как все. Как все скучная, нормальная, с работающей канализацией, горячей водой в кране и судебной системой. И возможностями не обмениваться жалящими словесными уколами, а действовать.
Ведь за всеми этими громкими словами скрывается жажда обыкновенной нормы: нормальной (хотите христианской, хотите традиционной, хотите общечеловеческой или любой другой, только не тоталитарной) нравственности и терпимости. Плюс элементарное уважение к закону и уважение Другого, которое на ином языке называется толерантностью.
Понятно, что это — семантически сходный ряд обидевшихся на жизнь романтиков, Ленских, Чацких, школьно говоря, которые никого, кроме как собственного спокойствия, беспомощным красным словцом убить не могут. Это их уничтожают не ценящие сладостного риторического вдохновения, не понимающие упоения волнительной мечтой и нетерпением (вспомним одноименный роман Трифонова) небрежные, вполне прагматичные и предсказуемые Онегины.
Конечно, не Россию они ненавидят (хотя Россия вполне этого достойна), а реальность, любую реальность, противостоящую мечте о справедливости; и в любой культуре тип революционера в мечтах, революционера на словах не то, что неизбежен, он есть, он заметен, нужен, он — гарантия мысли от ереси прагматизма и рационализма. Мыслепреступления и словопреступления — это как случайное необоримое вожделение, вожделение немедленной размашистой справедливости. Понятно, что традиционализм и догматизм любой культуры готов рассматривать контрастную риторическую и психологическую ненормативность как преступление и советует вырвать вожделеющий глаз с корнем, чтобы не соблазнял.
Печерин, который своим непатриотичным стишком и известен широкой публике; Солженицын, с дрожью и страхом, думаю, писавший портрет героя, призывающего атомные громы на головы советских людей; Стомахин — требующий аннигилировать, освободить, очистить занимаемую территорию по причине неумения ею пользоваться — естественная (хотя и экзотическая, в смысле — редкая) реакция на отсутствие доминирующей нормы в русской жизни. И пространства для дела, которое альтернатива слову. Сложись норма — мыслепреступления и словопреступления все равно бы были, довольство существующим — цивилизационно тупиковый путь, dead end, но не считались бы преступлением — норма.