Игорь Шестков
УТКОНОС
– Ты что это читаешь? Запрещенную литературу? – спросил, ухмыляясь, профессор Чесноков своего зятя, московского пижона Мишу.
– Это Библия, Иван Сысоевич, – отозвался зять. – В Иерусалиме немцы для наших издали. Родители прислали. Пропустила, почему-то, таможня...
Чесноков взял в руки черную, без опознавательных знаков на приятной ребристой обложке, книгу, полистал крупными пальцами ее неестественно белые, полупрозрачные странички, прочитал несколько строк: Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы... И будут повержены трупы людей, как навоз на поле...
Заявил беспардонно: Ну и дерьмо... Как ты эту ахинею читать можешь? Естественник... Все вы тут гнилые... Москвичи...
Потом открыл лежащую на Мишином письменном столе зеленую папку, вынул из нее листок и воткнулся глазами в первую попавшуюся строчку. Осклабился и задекламировал.
– Идущая на костяных ходулях тигровая акула догнала поселенца и проткнула его гигантской вязальной спицей... Тысячи человек карабкались по скалам... Достигнув вершины, кланялись пузырчатой жабе в золотой короне и прыгали в раскаленное жерло... Ну и бред! Или вот еще. Из огромного разбитого яйца торчала арфа, на струнах которой сидел полутораметровый паук. Заводные белки водили хоровод вокруг дерева познания добра и зла, на котором металлический дятел долбил длинным клювом мертвую распятую обезьяну. Полуженщины-полурыбы, поблескивая стальной чешуей, кидали в бородатый котел морских ежей... Котел вращал огромными рубиновыми глазами, на веках которых сидели синекрылые стрекозы. Из прорехи в обожженной заднице мага сыпались позолоченные птицы... Ты для того аспирантуру бросил, чтобы эту галиматью писать, кастрюля бородатая? На это и бумагу жалко...
– Провинциальная дубина! Когда-нибудь попадешь в клешню! – подумал зять профессора. Тяжело выдохнул и ушел в кухню.
Каждый приезд папаши жены был для Миши тяжелым испытанием. Выгнать тестя он не мог – жалел жену, физически неспособную на разрыв с отцом. И бесился.
Профессор приезжал часто. Заходил к военным заказчикам, обегал нужных людей в министерстве, отоваривался в центральных магазинах... Подолгу торчал дома.
О литературе в такие дни можно было больше не думать. Чесноков требовал внимания и заботы, был вездесущ... Заполнял маленькую квартиру своим горячим телом, включал телевизор, давал советы, о которых его никто не просил. Громко разглагольствовал. Особенно любил обличать московское население. Всякий раз издевался над Мишиными потугами писать сюрреалистические романы. Поучал, поучал... Мише казалось, что от тестя исходят волны какой-то особой, свойственной успешным советским людям, высокомерной тупости. Он даже пытался закрываться от них руками. Как его герои от летающих рыб...
…
– Москвичей надо расстрелять! Ожирели! Околеете без покаяния, пижоны-декаденты! – пророчествовал Чесноков, попивая кофе.
– И вашу дочку и еще не родившегося ребенка, тоже?
– Не выворачивай слова, московская штучка! Посуди сам – в нашей области картошку выращивают и собирают, потом грузят в пульмана и везут в Москву. Черноземную, рассыпчатую картошечку, не такую, как у вас тут на поганой глине родится... А у нас и людям, и скоту есть нечего. Шоколадная фабрика вот тоже... Работает день и ночь. А нам на зубы ничего не попадает. «Аленка», «Мишка на севере». Не на севере Мишка, а в Москве. Мясокомбинатов в городе два и в области еще один. Знакомые видели, мяса полно. А в магазинах — только серые кости. И то не каждый день. Где, куда – в столицу все свезли. От жира не лопнете? Сыра не было в городе с войны. В половине деревень ни чистой воды, ни электричества. Люди не знают, что такое помидор. Ни разу в жизни в туалет нормальный не ходили. Как звери в ямы серут... Парады, мавзолеи, академия наук у них, видите ли. А диссертации слабые ездите к нам в совет защищать, приспособились! Десять-двадцать тысяч расстрелять, остальным повадно не будет. Из пулеметов. Ту-ту-ту!
– Сами расстреливать будете? Или Сикуритату пригласите? Вы бы, Иван Сысоевич, письменно все изложили и в партком вашего института представили. Пусть почитают, что коммунист Чесноков думает. О чем мечтает. Трактат можете озаглавить – как нам обустроить Россию. С Мишками и без.
Галя шепнула на ухо мужу: Что ты лезешь на рожон? Он старый, воспитывать поздно! Заведется, весь вечер будет вещать... Потом ему с сердцем плохо станет...
– Если бы... Скорее мне...
…
Около восьми Галя позвала ужинать.
Профессор спросил нетерпеливо: Коньяк есть?
– Пап, тебе же Арискин не велел!
– Арискин сам пьет как лошадь! Когда Натальи Сидоровны рядом нет...
Галя тихо возразила: Лошади коньяк не пьют... У нас морс есть... Из крыжовенного варенья...
Профессор выпил три рюмки армянского коньку, припасенного Мишей для друзей. Шумно съел большую тарелку жареной картошки и полкастрюли тушеного мяса с грибами. Смачно сгрыз несколько соленых огурцов, которые сам привез в подарок дочери и зятю. Выпил два стакана кофе. Поковырял толстыми ногтями в огромных выступающих вперед зубах, встал из-за стола и ушел к телевизору.
Миша укоризненно посмотрел на жену. Галя начала оправдываться: Что я могу поделать? Не мучай меня! Он мой отец. И не самый худший, между прочим. Целый год деньги высылал. Когда я маленькая была – ни разу на меня не крикнул. Это он на тебя так реагирует. Чувствует, что ты его презираешь...
– Про Библию сказал, что дерьмо. Черновик мой тут зачитывал... Подражание Дюкассу. Утконос чертов.
– Он деревенскую школу кончил. Рабфаковец. Работал как вол, всего своими руками добился. Мама до сих пор его статьи проверяет. Не читал ничего.
– Как вол... А ты, кстати, знаешь, кто такой вол? Это кастрированный бык. Если неграмотный, пусть не лезет. А то – дерьмо, расстрелять, картошка...
Тут в кухню вошел Чесноков. Дико посмотрел на дочь и зятя. Махнул в сердцах рукой. Налил себе рюмку, выпил и затрещал как Добчинский: Чрезвычайное положение! Ночью в Баку войска ввели! Генерал Лебедь командует. Запрыгают теперь азербайджанцы на раскаленной сковородке! Это ж надо – границу с Ираном раскурочили, полосы ногами затоптали, наших погранцов в шею... Обрадовались свободе, муслимы-пескари... Ну, мы вам всем щучью морду покажем... Пора пример подать. Кавказцы разболтались... Расстрелять тысяч сорок. Танками подавить. Ракетами... Чухонцев пора прошерстить как следует. Половину, как при батьке, в Сибирь, на холодок. Пущай там подумают о НАТО. Западные хохлы сальные губы раскатали. Шершавого им. Вся нечисть независимости захотела!
Миша попытался уличить профессора в нелогичности.
– Ракетами... Шучью морду... Шершавого... Вы что говорите, Иван Сысоевич? Если они все – нечисть, то зачем их силой в Союзе держать? Пусть их, уходят.
– Молодой еще, базарить. Ты Союз не строил, а ломать хочешь. Тут идея какая у каких людей была! Нынешним не чета. За Сталина умирали, а за твоего Горбачева, кто пойдет умирать?
– Горбачев не мой, он ваш, партийный... Мой – Сахаров. Но вы его не послушали. Уморили... И не надо ни за кого умирать. Пожить бы дали спокойно.
– Сахарова твоего надо было расстрелять. Из пулемета. Картавая вражина.
Мишу все раздражало в профессоре. Отвратительная привычка поводить головой из стороны в сторону. Назидательно сжатые, узкие, бескровные губы... Металлический, с истерическими модуляциями шепот, переходящий в крик... Огромная бесформенная седая челка, плоские некрасивые уши. Назойливый кислый табачно-алкогольный запах. Голубые глаза с белыми ресницами. Крупный утиный нос.
Профессор выпил еще несколько рюмок, выкурил шесть сигарет и лег, наконец, спать. На раскладушке. В двух метрах от семейной кровати дочери и зятя. Так и не удалось Мише уговорить Галю выселить его на ночь на кухню.
Через минуту Чесноков захрапел. В комнате запахло коньяком и непереваренным тушеным мясом. Львиный рык сменялся шакальими стонами.
Миша обнял Галю и шепнул: Я сейчас встану, пойду на кухню, возьму там самый большой и острый нож и зарежу его!
Его беременная жена шуток не понимала. Заскулила. И выкинула.
…
Миша остался ночевать в больнице, недалеко от палаты жены, на лавочке в коридоре. Дал медсестрам по трешке. Они выдали ему пару паршивеньких одеял и сырую простыню. Надеялся на то, что Галю отпустят утром домой. Всю ночь слышал сквозь сон тихий плач жены... Не подействовало успокоительное.
Всматривался в конец коридора. Там носились тени и отблески, поблескивали стеклянные шкафы с ужасными инструментами. Бились в смертельной схватке призрачные армии. Рогатые рыцари-троллейбусы сражались с бронированными автобусами. Неуклюжие троллейбусы били автобусы штангами-токосъемниками, те отвечали лобовыми ударами насупленных, обитых железом, морд.
Сражающиеся раздражали ушные перепонки адским скрежетом и металлическим лязганьем. Глаза щипало от едких больничных запахов, в рот кто-то положил неприятный железный шарик со старомодной кровати. Шарик вращался, в нем что-то тихо жужжало. К тому же Миша и сам был автобусом, он спешил, боялся опоздать в депо. Жал на педаль. Но, как назло, застрял на середине Ленинского проспекта.
Грязная желтизна московской январской ночи лезла в больничный коридор. Красный щегол клевал прямо в сердце. Кишки грызли крысы.
– Кто тебя тянул за язык? Тебе говорить – что ветру листьями шуршать. А теперь комок. Все, что от ребеночка осталось... Ручку крохотную видно было. Как будто от куколки алебастровой. И кровь на маленьких пальчиках без ногтей. Пощелкай, пощелкай... Хрусть-хрусть. Изменить ничего нельзя. Жизнь – процесс необратимый. Даже у него не получилось. Покатался на ослике, помолился о глиняной чашечке, поплакал и на горку, в облака, в миф сиганул... Потому что назад не принимают. Спасибо, скорая приехала быстро, а то и Галя бы умерла. Побелела вся. И криком изошла. Теперь сын в морге лежит, рядом с огромными волосатыми покойниками. Они пожили свое. Использовали шанс. А он... Плоть от плоти. Почему же тебе все равно? Мы хуже автобусов... Нам не Библия нужна, а бензин и расписание.
Тут в конце коридора появился профессор Чесноков. Вылез из-под старого, затоптанного больничного паркета. Чесноков-больничный не был похож на тестя Миши, он и человеком-то не был, он был троллейбусом тридцать четвертого маршрута. Троллейбус-профессор стряхнул с себя пыль, лихо проехал по коридору, остановился у мишиной лавочки, просигналил и открыл передние автоматические двери. Объявил: До Кравченко едем. Только до Кравченко!
– Мне не надо до Кравченко, хочу дальше. Мне до Ленинских гор, а оттуда по воздуху... Прямо к Ивану. На куполе можно посидеть, ножками поболтать. Над Кремлем. Можно и кучку наложить.
Миша открыл глаза. Перед ним стояла нянечка хирургического отделения. Старая кошка в старомодном чепце. С усами. На ее груди сиял металлический панцирь. В руках она держала корзинку с церковными принадлежностями – подсвечниками, кадилом, копием, напрестольными крестами, дароносицей и водосвятной чашей. На ногах – черные валенки с галошами. На валенках шариковой ручкой кресты и черепа нарисованы. Нянька бубнила: – Ты, милок, просыпайся, мяу-мяу, а то опоздаешь на концерт в Грановитой палате. Брежнев на баяне солировать будет. Суслов и Пельше «Аве Мария» исполнят. Нехорошо начальство обижать. Хватятся тебя. А ты все на кораблике катаешься. На мачте кукуешь. С бобрами небесными заигрался.
Нянечка сняла валенок, сдернула носок и начала массировать почерневшие корявые пальцы. Запричитала: Господи, прости... Никто бабушку Грету не приголубит, никто кошечке между пальчиками не пощекочет... Мяу-катау...
Тут троллейбус-профессор на задние колеса встал, воробьиными крылышками захлопал и пропищал: Пощекочет, приголубит! Я тоже на концерт хочу! Я не безбилетник какой-нибудь... Мне мама проездной покупает!
Подпрыгнул на месте и дал задний ход. Летучие мыши вылетели из черных углов и прочертили перед Мишиными глазами черные буквы... Снегири закапали на паркет красным грудным воском. Дрессированная ворона с алмазным ожерельем на шее прокаркала: Ап, ап!
Показались воздушные гимнасты на серебряных пуповинах. Они крутились и переворачивались в воздухе, хлопали друг друга в ладоши. У спящего зачесалось внутри черепа. Потому что там лукошко. А в нем – пять цыплят-молодцов. Кушать просят. Колобок дал им сардинку, а они даже не попробовали...
Космический челнок с невыносимым ревом стартовал прямо с живота... Приземлился на темечке. Вытер потный лоб. И пошел на рынок за петрушкой.
В стеклянном шарике сидели три монаха. Плакали, плакали, потом на флейтах заиграли.
Рыба съела стальную ногу. Халат засалился. А трамвай в речке утонул...
Воздуха, воздуха дайте! Хрр, хрр!
Миша вскочил, схватился за шею и задергался как ужаленный. Глубоко вздохнул. Убедился, что никого рядом не было, – ни нянечки, ни троллейбуса, ни гимнастов. По пустому коридору пробежал усталый дежурный врач.
Заглянул в палату жены. Осторожно, на цыпочках, вошел и положил ладонь Гале на горящий лоб. Погладил. Она открыла опухшие глаза, хотела улыбнуться мужу, но вспомнила про погибшего сыночка и заплакала...
Чесноков решил домой ехать.
– Что там двоим делать? Утро скоро. Надо еще бумаги пересмотреть. Совещание, как никак.
Поймал такси, сел на заднее сиденье и приказал: Дуй в Ясенево. Голубинская 24.
Таксист молча завел мотор.
– С Поспеловым надо кашу доварить. Хитромудрый, может и не утвердить штатное расписание. У него всегда задумки особые. На годы вперед планирует расклады. Пообещать ему премиальные? Тысчонки две? Обидится... Надо настоять на рокировке. А то сожрут отдел. И не подавятся. Завтра надо быть в форме. Позавтракать хорошо. Можно и в ресторане. А дома пусть зятек для больной жены сам готовит. В «Таджикистоне» пловом побаловаться или даже в «Пекин» завернуть. Как тогда с Ляпиным, после защиты. Вот уж славно погуляли! До утра с цыганами сидели. Паша Пастин десять бокалов разбил. Гусар-наездник. А цыганочки-русалочки бюстами трясли, мандавошки. Ах, сладость-халва. Артист Сошальский к нам подошел. Разрешите представиться... Барин. Где это мы едем? Вроде уже десять минут как с Ленинского свернули. Профсоюзная... Домов понастроили. Лимиты набрали.
Тут Чесноков опять вспомнил про неподписанные документы, поводил головой, проглотил горькую слюну, подергал скулами. Спросил шофера резко: Эй, шеф, куда это ты меня завез? Не узнаю. Калужскую проехали?
Шофер пробурчал что-то... В полутьме салона показалось Чеснокову, что у водителя нет волос. Только голый череп. Да еще и не человеческий, а чужой, похожий на панцирь черепахи. И уши огромные, звериные. Профессор оробел и больше на шофера не смотрел. И ничего не спрашивал.
…
– Носила дочка шесть месяцев. Носила, носила... Принесла. Не везет ей. То с этим стариком связалась. Что она в нем нашла? Почти членкор. Женатый, песок из него, а тоже на молоденькую глаз положил. Хорошо, его жена, не будь дурой, прямо в партком обратилась. Советская семья, видите ли, разрушается. А он конечно струхнул, и все на нашу дуру свалил. Дочурку чуть перед дипломом из универа не погнали. Теперь этот Мишка-зятёк. Писатель! Так бы и раздавил его, мерзавца. Аспирантуру бросил, работать не хочет. Писаниной занялся. А за это у нас головы отрывают. Без анестезии. Подведет всех под монастырь. Что-то мне Несмеянов намекал, грозил даже... Космическая тематика... Выбор кадров... С кем породнился. Меня что, кто спрашивал? Иди ты спать в аптеку. Он же десять лет назад еще школьником был... Что же, что родители уехали. Он-то остался.
Чесноков опять посмотрел в окно. Дома, окна, крыши. Вместо неба – зарево какое-то. Показалось профессору, что дорога сильно в гору пошла. И затошнило его почему-то.
– Черррт! Укачало меня что ли? Тормози, водила! Ааа!
Таксист остановил машину. Пробурчал: Выходи, папаша! Заблевал салон, заплати!
Не хотел Чесноков на таксиста смотреть. Но все-таки посмотрел. Чиркнул глазами по месту, где должно было быть лицо. Не было лица у шофера. Серая кость с прилипшими обрывками кожи торчала на месте подбородка. Вместо носа – что-то вроде сушеной груши висело. Глазницы пустые. Из одной змеиная мордочка высунулась. Язычком длинненьким по косточке провела и скрылась. А по бокам черепушки – огромные уши. Свиные!
Чесноков кинул на сиденье пятерку и быстро пошел в сторону. Слышал, как такси за его спиной развернулось и уехало. Обдав его ледяной грязью.
Профессор вытянул голову из воротника и осмотрелся. И ему тотчас же захотелось в родное Поволжье, к жене, в глубокую нору. Потер веки. Откашлялся. Плюнул.
Перед ним простиралось море. Он стоял на самом краю обрыва. Глухо стучали о прибрежные черные скалы темные волны. Среди них болтался как мячик голый труп беременной женщины. Огромное брюхо белело в серой воде. Длинные волосы разбросало во все стороны. На лице застыла зловещая ухмылка. Одной руки у нее не было, только кости из плеча торчали... На правой ноге – красный кожаный сапог до колена.
Метрах в ста от берега разглядел профессор ржавый танкер. Вокруг него чернело нефтяное пятно. В середине его плясал синеватый огонек... Еще дальше болталась в воде накренившаяся подлодка. Из полуоткрытого люка высунулся мертвый матрос.
Неподалеку покачивались полузатонувшие шлюпки, рядом с ними плавали трупы. На головах их сидели чайки, клевали. Неизвестные рыбы пенили воду хвостами.
Еще дальше виднелись глинистые плоские островки... На них торчали какие-то мачты с тележными колесами на концах. На колесах этих что-то белело.
На горизонте вставали водяные горы, разверзались гигантские водовороты, с неба спускались нити смерчей...
Слева на безлесном, запорошенном снегом, берегу стояла церковь с пузатым куполом. Церковь горела. От колокольни поднимался в небо столб дыма, длинные огненные языки вырывались из окон. Рядом с церковью профессор разглядел несколько мечущихся фигурок – люди не тушили горящее здание, они пытались спастись от преследующих их чудовищ, ходящих на каких-то длинных палках.
– Ну теперь точно, приехал! – подумал Чесноков. – Море в Москве. Чудовища. Инфаркт или инсульт?
Профессор услышал колокольный звон. Вспомнил почему-то деревушку, в которой провел голодное военное детство. Разрушенную церковь, расколовшийся на несколько частей колокол. Отца калеку. Рано умершую мать. Пожелтевшую репродукцию — Девушки с яблоками — на грязной стене. Березки...
Повел головой. Смахнул слезу.
Безнадежно посмотрел направо. Тут вдоль берега стояли заводы. Корпуса тянулись до горизонта. Здания были почему-то не кирпичные, а железные, ржавые или алюминиевые. От заводов несло гарью и ядовитой химией. Они скрежетали, стучали, выли. Из многочисленных труб валил темно-фиолетовый дым.
Недалеко от Чеснокова возвышался железный ящик высотой с девятиэтажный дом. Одна из сторон его была полуоткрыта, как фрамуга. Из ящика как из выхода метро лезли неправдоподобно большие рыбы, крабы, креветки, медузы, морские звезды, осьминоги и прочая морская живность, наделенная каким-то злым духом способностью ловко ходить на ходулях и носить холодное оружие. Алебарды, пики, крюки, топоры, шпаги и кинжалы дополняли их острые плавники, зубы, клешни и щупальца.
Чудовища гонялись за людьми, снующими между цехами, трубами и газгольдерами. Несколько монстров двигались в направлении Чеснокова. Впереди шествовал на маленьких костылях четырехметровый фиолетовый ёрш... Он воинственно раздувал жабры и пускал из зубастой пасти белесые слюни.
Разглядев ерша, профессор задрожал, сжал кулаки и побежал в сторону от обрыва.
Хлопнула хлопушка. Квакнула лягушка. Небо свернулось в свиток. Свиток съел крокодил. Кто-то переключил телевизор на другой канал.
…
Чесноков оказался вдруг в хорошо знакомом ему спальном районе.
Вот и отливающие кафельной зеленью плоские коробки. А рядом полукруг из шестнадцатиэтажных красавцев, кооперативов улучшенной планировки... С другой стороны, как и положено, два ряда башен-книг с синими балконами, детские площадки, школы, поликлиника. Чесноков боязливо обернулся. Вместо моря, горящей церкви и страшных заводов он увидел то, что тут и должно было быть – мирный заснеженный лесопарк, три небольших замерзших пруда и все те же, расставленные архитекторами как кубики, раздражающие своим однообразием, дома.
Нашел глазами дочкину девятиэтажку. Двинул домой.
Проход. Арка. Налево. Вход в подъезд. В тот момент, когда ключ Чеснокова поворачивался в подъездном замке, двухметровая клешня тихо подкравшегося сзади гигантского краба сдавила его грудную клетку. Чесноков натужно взвыл, схватил клешню обеими руками и попытался разжать ее зубы. Услышал треск собственных ломающихся ребер. Захлебываясь кровью, проревел: А, черррт!
Тело профессора морские твари разодрали на части и сожрали еще до того, как в его голове затихла последняя мысль: – Надо позвонить Поспелову, сказать, что не приду на сове...
…
Выписка тянется иногда дольше самой болезни. Уже темнело, когда измученные медицинской бюрократией Галя и Миша приехали домой. Удивились тому, что домоседа-профессора не было в квартире.
Мишу охватило мистическое предчувствие счастья. Он нежно поцеловал зареванную жену и спросил: Галчонок, тебе врач не сказал, когда можно приступить к активному воссозданию потерянного?
– Через две недели, если заживет... Миш, я об отце беспокоюсь.
– Нашла о ком печалиться... Сидит наверно с Поспеловым в «Пекине». Купаты доедает.
– А вдруг что-нибудь случилось?
– Случилось, случилось, только не с ним. Позвони матери и ложись, поспи, я супчик сварю с картошкой и луком... Не ресторан, конечно, но лучше, чем в больнице.
Миша почистил картошку и лук, поставил кипятиться воду. Доставая из верхнего шкафчика солонку, посмотрел в окно. Там он увидел то, что и ожидал – темное море, труп безрукой беременной, горящую церковь и ораву ясеневских мальчишек, убегающих от идущих на огромных ходулях глубоководных рыб.